Стоя на улице к северу от вокзала Виктория, среди искореженных и почти разрушенных домов, Шолл уже видел людей. Он видел их в витринах оставленных магазинов, видел в дальних концах аллей.
Последние лондонцы. Миллионов уже нет. Кто-то погиб, кто-то пропал без вести, кто-то бежал. Некоторые из тех, кто остался, теперь опасны, как напуганные звери. Несколько раз Шолл едва не стал жертвой нападений – ведь по мере того, как проходили дни, все больше банд рыскало по городу и занималось грабежами. Нападали на таких же, как они, людей, прибегали к жалким попыткам насилия. Но эти мимолетные фигуры – не грабители. Шолл криком приветствовал человека, который ковырялся в банках с продуктами среди стеклянных и каменных развалин магазина «Европа». Человек преувеличенно опасливо махнул рукой в сторону Шолла, призывая к молчанию. Лица его не было видно. Шолл тряхнул головой.
Он стоял посреди улицы, где не должен был бы чувствовать себя в безопасности. Но это не бравада, а результат расчета. Враг будет продолжать боевые действия на окраинах, где еще держатся последние защитники, однако он едва ли заинтересован в преследовании последних испуганных обитателей Лондона. А Шолл мог сойти за одного из них. Кроме того, у него имелась и другая причина не бояться имаго, хотя сам он в эту причину не до конца верил.
Глядя на съежившегося, как напуганный зверек, шныряющего от одной кучи мусора к другой, человека, который всячески стремился не попасть в лучи света, Шолл принял решение.
Он двинулся вперед. Раздраженно поправил лямки тяжелого рюкзака, набитого книгами, консервными банками и прочим скарбом, который захватил из автобуса. К востоку по Виктория-стрит, мимо тех домов, которые еще стояли, обуглившихся автомобилей и хаоса войны, мимо непонятных монументов, которые захватчики все это время сооружали и забывали о них. Вверх, к Букингем-гейт, прямо, насколько это возможно, на север.
Наверное, в Лондоне еще оставались тысячи людей, но страх превратил большинство из них в загнанных зверьков, которые выбирались наружу по ночам и передвигались тихими перебежками. Шолл очень мало думал о них и не заботился. Были здесь и некоторые другие, больше похожие на него самого. Очень редко они встречались ему. Мужчины и женщины, спокойные посреди последствий войны; они бесстрашно стояли на крышах или шли, как будто всякие тревоги ниже их достоинства, вдоль парков, рек и темных витрин магазинов. Шолл не раз видел, как они погибали, и потому знал, что не каждый, кто сохранял невозмутимость, подобно ему, гарантирован от нападений врага.
И еще были солдаты. Командование рассыпалось почти немедленно после начала боевых действий, но некоторые части сохранились и продолжали сопротивление. В последние дни они могли быть не менее опасны, чем оккупанты. Кое-где они объединяли силы, кое-где дрались между собой. Между ними шли перестрелки за обладание наполовину разграбленным Сейнсбери или бензозаправкой Эссо. В любую минуту мог внезапно показаться их пыльный джип, ощетинившийся ружейными стволами, и солдаты, одетые в измятые комбинезоны цвета хаки, приступили бы к зачистке района, который они считали нужным «охранять».
Они целились в каждого, кто попадал в поле зрения, и приказывали ему присесть. Шолл предполагал, что их намерения оставались благородными или, во всяком случае, не недобрыми: они с безрассудным упрямством старались защитить Лондон. Они поливали пулями стаи прожорливых голубков, покрывая тротуары маленькими рукоптицами, а иногда даже спасали предполагаемую жертву. Бывало, что солдатам удавалось одолеть и более мощного врага. В первые недели боев они вывели из строя некоторые летательные аппараты. Несколько раз, по-видимому (наверняка утверждать сложно), им удалось убить кое-кого из предводителей имаго. Но логика поражения – а они были разгромлены – дробила их силы.
Солдаты заставляли себя жить в будущем, в том, что наступит после их победы. Каждую секунду они переживали как воспоминание, как нечто предварительное. Лондонцы же – люди-крысы, превратившиеся в паразитов, – напротив, жили исключительно в настоящем, которое внушало им страх. Шолл же не знал, в каком мгновении истории живет он сам – он и немногие ему подобные. Он чувствовал себя выпавшим из времени.
В некоторых частях Лондона солдаты, по-видимому, испытывали давление сил, толкавших их к вождизму, и относились к этому давлению с неуместным благодушием. Они выглядывали из своих укрепленных складских помещений или подвалов и весело приветствовали напуганных и изголодавшихся горожан, приглашая внутрь. Несколько ранее, хотя и не очень еще давно, Шолл провел какое-то время с армейским подразделением, разбившим свой лагерь на Рассел-сквер, в помещении, некогда служившем общежитием для иностранных студентов. Солдаты превратили его в казарму, расклеили на досках объявлений, поверх рекламных объявлений о лыжных турах и уроках итальянского языка, списки личного состава и расписания дежурств. Они высовывались с верхних этажей, приветствовали немногочисленных перепуганных местных жителей криками, а женщин – восхищенным свистом.
Они упорно старались связаться с каким-то центральным командованием, с каким-то бункером или комитетом; но высшее начальство отсутствовало или хранило молчание. С солдатами находились четверо штатских (Шолл в их числе), над которыми те беззлобно посмеивались и которых пытались тренировать. Старший офицер, молодой человек из Ливерпуля, большую часть времени лишь улыбался своим подчиненным; но Шолл, имевший привычку бродить далеко за полночь, слышал, как он стенал в эфир, пытаясь вступить в контакт с Ливерпулем. Он сказал Шоллу, когда тот покидал казарму: «Черт меня возьми, приятель, если я что-нибудь знаю», – как будто Шолл задал ему вопрос.
Некоторые части расквартировались в роскошных домах Кенсингтона, казалось, господствовавшими над окрестностями. Они никак не были связаны с прохладными садами, находившимися в частном владении, или с белыми фасадами высоких зданий улицы. Даже там, где война тронула сооружения, где дома пострадали от пожаров, где стены были исцарапаны пулями или где вражеские удары превратили строительный материал в нечто иное, районы казались спокойными, а настроение солдат можно было назвать скорее неуверенным, нежели агрессивным.
В Бермондси, в Саутуарк-парке расположились остатки какой-то боевой части. Это произвело впечатление на Шолла. Захватчики, голубки и другие хищники, вторгшиеся вместе с ними в Лондон, сосредоточили свои удары на улицах и задворках. Они, как успел заметить Шолл, избегали парковых зон. Однако, несмотря на это, а также на очевидное вроде бы преимущество, солдаты Лондона по большей части игнорировали зеленые районы города. Шолл думал, не находятся ли они в плену своей подготовки к «городскому театру военных действий»; возможно, они были бы не в состоянии выполнять задачу, не будь у них возможности отступления на боковые улицы и под прикрытие заброшенных зданий.
Шолл приблизился к лагерю в Бермондси в надежде обнаружить там нечто отличное от пронизанной нервозностью ежедневной рутины. Так и произошло, но это уже не принесло ему пользы. Когда он подходил, пулеметы начали кромсать кусты рядом с ним. Он лежал там, где сразу залег, наполовину спрятавшись за деревом, но сознавая при этом, что ствол не защитит его от очередного нападения.
– Убирайся! – раздался голос из громкоговорителя. На искореженном танке над развороченной снарядами землей, окружавшей лагерь, стояла фигура в камуфляжной форме. – Убирайся из нашего лагеря, ублюдок!
Шолл ретировался. Он понимал, что земляные воронки, среди которых разместились солдаты, не являются свидетельствами выигранной большой кровью битвы. Это – рубеж, которого смогли достигнуть перепуганные лондонцы в своих попытках присоединиться к охваченным паникой и паранойей войскам и где они были разбиты.
Месяц ушел у Шолла на поиски нужных людей. Днем он перемешался по городу в автобусе, когда тот был еще на ходу, а потом пешком, не обращая внимания на опасности. Иногда до него доносились звуки столкновений между лондонцами и врагами или бандами людей; иногда стычки проходили близко, но, как правило, в одном или двух кварталах, где-то за углом, вне зоны видимости.